Калинин И. Вернуть: вещи, платье, мебель, жену и страх войны. Виктор Шкловский между новым бытом и теорией остранения

Калинин И. Вернуть: вещи, платье, мебель, жену и страх войны. Виктор Шкловский между новым бытом и теорией остранения // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 62. Nähe Schaffen, Abstand Halten. Zur Geschichte der Intimität in der Russischen Kultur. Wien-München, 2005. 

Повседневная реальность когнитивно неопределена и эмпирически неустойчива, что противоречит ее рутинности. (дейсвительно?) Как следствие, стремление дерутинизировать повседневность. «В любом случае статус повседневности балансирует между двумя полюсами: полностью поглотившей человека ритуализованной тотальностью и некой неполнотой, нуждающейся в удивлении, обновлении, рационализации и эстетизации».

И кстати представляется не очень удачным объяснение: «Бертольт Брехт дал блестящий пример такого отношения к окружающим нас вещам: мы постоянно смотрим на свои наручные часы, чтобы узнать, сколько времени, и эта регулярность и прагматичность почти исключают исполненный удивления и интереса взгляд, направленный на сам механизм. Таким образом, мы воспринимаем вещи функционально, минуя их предметность: мы узнаем время, не видя часов». Но мы же носим часы не только для того, чтобы узнать время (функционализм), мы носим часы, потому что в них мы материализуем себя. Хотя без функционализма тоже никуда.

«В момент рефлексии над повседневностью меняются и ее очертания. Попытка простого описания повседневности вносит в нее преобразовательный, конструктивный фактор». Однако вопрос: «Возникает своеобразная апорийная ситуация: до акта осознания повседневности как бы не существует, но после него это уже не та же самая повседневность, которую мы пытались схватить в акте рефлексии» - не путает ли автор описание своей повседневности и описание чужой повседневности. Т.е. дальше Калинин пишет про то, что изучая повседневность, мы всегда отчуждаем ее и «вносим в нее историческое измерение».

Посыл Шкловского к обновлению искусства – это посыл к возвращению непосредственного переживания мира, в том числе в материальных объектах. Для преобразования материального мира необходимо не его полное отрицание (которое может декларироваться), а отрицание устойчивых культурных значений, приписанных данным вещам – иными словами, отрицание той картины мира, семантической частью которой являются эти вещи. Шкловский призывает «заново пережить» материал и вещи, для чего и существует искусство. Для преодоления этих привычных значений, для срывания вещей с их устойчивых мест в картине мире, Шкловский предлагает прием «остранения». «Осуществляемое искусством «остранение» мира, точнее остранение восприятия мира, является болезненной и травматичной процедурой, операцией фрагментирования мира, переспределения его границ». Чтобы вещь стала новым «фактом жизни», требуется искусство – оно вырвет ее из привычного контекста, превратит в «факт искусства» и вернет обратно, тем самым преобразовав ее значения. «Собственно, пробиться к вещам, обрести способность их видеть можно, согласно Шкловскому, только пройдя сквозь горнило остранения». Культура приучила «узнавать» вещи, цель искусства – научить «видеть» их заново.

С точки зрения Калинина, речь идет «о выведении повседневности из автоматизированной сферы обыденного». Смысл нового искусства в том, что «обновляя означающую сторону знаков, они вместе с тем обновляют и мир вещей». Ну или по крайней мере его восприятие. Для Шкловского это трагедия, которую призвано разрешить искусство: «Впадая в абсолютный автоматизм, повседневность ускользает не только из поля интерпретации, но и восприятия, становясь сферой бессознательных, отсутствующих для сознания, практик. «Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену, страх войны» . Автоматизированное восприятие разъедает не только вещи, но и отношения между людьми, и базовые экзистенциальные аффекты… Автоматизация распредмечивает вещь и овеществляет человека.»

Как следует, задачи искусства: «Искусство же отрицает не быт, а автоматизацию быта, его материалом становятся не сами вещи, а уже убившие их автоматизированные восприятия, основанные на принципе узнаваемости образы. Результатом этого деавтоматизирующего процесса, возвращающего вещи его материальность , являются новые формы искусства и структурированный ими новый мир». И дальше: «Искусство дает способность видеть вещи, выведенными из тавтологического и потому десемантизированного контекста».

На такое восприятие вещи влияет капиталистическая (рыночная) экономика: ««автоматизированное узнавание» Шкловского или «меновая стоимость» Маркса суть эффекты исторически детерминированной склонности «видеть в предмете нечто, помимо него самого», подменившей собой способность «видеть предмет как таковой»». Т.е. утрата способности «видеть» вещь как таковую связана со стремлением узнавать и потреблять в ней некие скрытые за ней значения («булка образца 1914 г.»). Параллели с мифологиями Барта. «Собственно, «прием остранения вещей» и вскрывает текстуальный, знаковый характер реальности как таковой, обнажает ее пронизанность различными литературными и культурными конвенциями, соотносимыми с товарной идеологией рынка».

Шкловский, кстати, говорит о роли тавтологичности (автоматизации)  в отчуждении человека. В этом плане много общего с теорией общих мест. Как следствие, важность для него революции: революция срывает старые контексты, показывает автоматизацию прежнего мира, «восстанавливает и воспитывает чувствительность к быту, к вещественной среде и к повседневным человеческим практикам». Все это позволяет искать эстетику там, где ее традиционно не ищут—(пример цирка у Шкловского) или «сыделенные в качестве критериев художественности приемы «трудности» и «страшности» (Шкловский) втягивают революционный быт и военную доблесть в область действия эстетической оценки».