Калинин И. Угнетенные должны говорить (массовый призыв в литературу и формирование советского субъекта, 1920-е –начало 1930-х годов)

Калинин И. Угнетенные должны говорить (массовый призыв в литературу и формирование советского субъекта, 1920-е –начало 1930-х годов) // Практики внутренней колонизации в культурной истории России / Сборник под редакцией А. Эткинда, И. Кукулина, Д. Уфельмана. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Авторский посыл: значимым моментом в описании раннесоветской субъективности должна стать «концептуализация разрыва, располагающегося между индивидом, -- обретающим речь, а вместе с ней и субъективность, -- и тем языком, который делает эту речь социально значимой… Формирование «я» (процесс субъективации) должно быть описано не только исходя из того, кто выступает инстанцией этого конструирования (индивид, идеологические аппараты государства или его репрессивные органы ), но и из того, что является дискурсивным материалом этого конструирования, как организовано пространство дискурса, внутри которого осуществляется это свободное формирование «я»».

Спорно: «Возникала внутренне парадоксальная ситуация: если прежде (до прихода к власти большевиков) индивид становился субъектом ровно в той степени, в какой он подчинялся властному порядку и таким образом мог говорить от лица власти, то теперь сама власть становилась Субъектом, голос которого возникал только в связи с тем, что он озвучивал волю бывших угнетенных, и в этом смысле утверждал себя как голос Субъекта, пребывающего в становлении, то есть в процессе субъективации» - а как же отчуждение власти, присутствовавшее с самого начала?

В случае с формирование большевистской идеологии, речь идет о «двойном отражении» по Альтюссеру: коллективный Субъект (идеология) является производством (и отражением) индивидуальных субъектов, которые видят в нем свой собственным образ; в то же время коллективный Субъект (идеология) формирует индивидуальных субъектов по своему образу и подобию. Здесь как раз «живое творчество масс» и встречало с порядком дискурса, прежде им недоступным. Идея аналогичная идее «порядка дискурса» Фуко, который говорит о дискурсе как власти как таковой, но при этом дискурс нуждается в авторе (автор как функция реализации дискурса, «функция-автор»), так как без автора он не конституируется, на формируется, не появляется и не воспроизводится. «Между автором и дискурсом устанавливаются зеркальные, хотя и несимметричные отношения: первый возникает как функция упорядочивания второго, при этом дискурс нуждается в говорящем, поскольку именно его фигура позволяет дискурсу раз за разом воспроизводить собственный порядок».

«Иными словами, субъективация, возникающая как результат приобщения к дискурсу (Фуко) или идеологии (Альтюссер), есть такое производство субъекта, которое не просто односторонне воздействует на индивидуума, являясь формой господства, но и «запускает», приводит в действие субъекта как такового. Таким образом его дискурсивная и идеологическая идентичность оказывается одновременно и пространством его автономии и формой его регуляции».

Проблема освоения языковых форм подчиненными классами, по Гаятри Спивак  «Логика отношений между языком и господством состоит в том, что угнетенные не просто лишены права на публичное политическое представительство, но лишены собственного языка, позволяющего им реально вступить в это право после того, как формально оно им предоставляется. Они оказываются в ситуации, когда предметная интенциональность их высказывания читается, не исходя из ее собственной структуры, а в соответствии со структурой господствующего языка. А такое «чтение» нейтрализует их протест против установившейся власти. Поэтому приобщение к порядку дискурса и каналам социальной коммуникации приводит не столько к освобождению угнетенных, сколько к еще одному, символическому, подчинению, -- на этот раз к подчинению правилам чужого языка и тем отношениям господства/угнетения, которые отложились в его регулятивных формах».

Иными словами, процесс становления субъекта (субъективация) – это всегда процесс подчинения чужом порядку дискурсу, который происходит через приобщение к уже существующему порядку репрезентации, созданному кем-то другим и отразившим отношения господства и подчинения. Особенности ранней советской эпохи заключается в том, что эти механизмы были выведены наружу: дисциплинирующие и нормализующие практики власти подчеркнуто эксплицитны, поскольку утопичны. Более того, советские идеологи стремились заставить «немого» пролетария говорить – т.е. вовлечь его в речевую деятельность, за которой стояло бы освоение дискурсивного порядка. «подчинение осуществляется не через вытеснение в социальную немоту, но через настойчивое побуждение к речи; не через лишение права говорить, но наоборот, -- через конституирование обязанности говорить. Однако механизмы вменения этой обязанности и понимание того, что и как должен говорить этот подвергающийся одновременно и (социальному) освобождению и (дискурсивному) подчинению человек, понимались по-разному».

Почему важны литературные споры 1920-х гг. и политика рубежа 20-30-х гг.: «субъектом, вокруг которого велись литературные баталии эпохи, был не советский писатель, а советский человек как таковой». Движение рабселькоров как средство добровольной социалистической субъективации.  Дальше – почему именно рабселькоры важны для формалистов: ««учеба у собственной рабочей профессии», освобождение которой от эксплуатации переводит ее из плана автоматизированного труда в творческий план культурного производства. Теперь угнетенные могли говорить, обретя язык в той сфере, которая прежде и была эпицентром самого угнетения, -- в сфере их непосредственной трудовой практики».

Дальше Калинин обсуждает несколько интерпретация вопроса Спивак «Могут ли угнетенные говорить»: «Могут ли угнетатели говорить» (Третьяков) и «Могут ли угнетенные быть услышанными», если их речь необходимо переводить на смыслы господствующего дискурса.  Отсюда критика формалистами профессионализации пролетарских писателей: «путь нормативной идеологической субъективации, сводящийся к возникновению новых «социальных лифтов» и делающий из «немого» пролетария овладевшего дискурсивным ремеслом писателя, оценивается Шкловским как производство «мертворожденных» -- рожденных насилием -- субъектов, встроенных в прежнюю систему воспроизводства условий производства, то есть в те идеологические аппараты государства (одним из которых является литература), которые новой власти достались в наследство от старого режима».

В отличие от ЛЕФа, РАПП – это «нормативную версию субъективации советского человека, ретранслирующую базовые установки официального партийного дискурса, говорящего о том, как становятся «настоящим ленинцем», «настоящим партийцем», «настоящим советским человеком»».

Из-за того, что процесс субъективации никогда не бывает окончательным и всегда остается некий остаток, не проработанный механизмом подчинения, возникает необходимость (или неизбежность?) постоянного возобновления субъективации—что является механизмом, укрепляющим власть. С другой стороны, это дает индивидууму некую пластичность в сборке своего «я», «которое было бы вписано в подвижную диалектику меняющегося праксиса, а не только в жесткую логику политической лояльности и идеологической индоктринированности». Отсюда необходимость различия между «идентичностью» и «субъектностью» (по Батлеру): «В отличие от раз и навсегда “приклеенной” идентичности, субъектность существует лишь как эффект субъективации, т.е. как результат постоянного повторения процесса производства и подчинения субъекта». ЛЕФ пытался формировать субъектность, РАПП – идентичность новых пролетарских писателей. Если ЛЕФовцы признавали акт действия как акт письма, и стиль описания становился неважным (литература факта), то РАППовцы именно приобщение к стилю/стилистике рассматривали как чрезвычайно важный инструмент в «становлении» советского рабочего как сознательного советского субъекта. Усвоение РАППовцами и их питомцами форм дореволюционной литературы Калинин рассматривает через метафоры постколониализма, как «простая культурная экспроприация, состоящая в национализации бывшего «колониального» наследия»--разительный контраст с ЛЕФом, который считал, что производственная практика даст пролетарскому писателю собственные формы письма. У РАППа сейчас и соцреализма потом «Для того, чтобы стать «пролетарским писателем» (и утвердиться в этой новой идентичности), нужно научиться идейно правильно и «художественно» оформлять свою производственную практику, то есть научиться видеть ее сквозь готовые клише официального дискурса».

В результате многосторонних векторов культурной революции, «траектории социальной эмансипации и культурной нормализации, просвещения и индоктринации, стихийной самодеятельности масс и рационального администрирования со стороны государственного аппарата оказывались сложно переплетены в общем процессе модернизации и культурной революции».