Jens Andermann and Silke Arnold-de Simine, Introduction : Memory, Community and the New Museum

Jens Andermann and Silke Arnold-de Simine, “Introduction : Memory, Community and the New Museum,” Theory Culture Society 2012 29: 3

New museums as part of the “postmodern shift from authoritative master discourses to the horizontal, practice-related notions of memory, place, and community.”

Narrativization and performativity of museum exhibitions to convey new meanings of horizontal, instead of vertical, model of sense-making. Museums as community formation, “making individual and collective audiences recognize themselves as subjects of rights and, thus, contributing to the democratization of culture and society.” “Many ‘new museums’ redefine their functions in and for communities as spaces of memory, exemplifying the postmodern shift from authoritative master discourses to the horizontal, practice-related notions of memory, place and community.”

Concepts of “social memory/communicative memory,” “postmemory,” “prosthetic memory” as different explanations of transfer of (traumatic) knowledge/meanings between generations. The idea of “prosthetic memory” explains how past experiences transmitted through stories/photography/museum exhibitions participate in the making of human subjectivity. “the museum has undoubtedly become one of the vital social institutions responsible for transforming living memory into institutionally constructed and sustained commemorative practices which enact and give substance to a group identity.” Still, museums are always part of the public space and capitalist culture, and instead of ‘reminding’ communities what they would like to forget, they often conform to stereotypical images, to what communities want to know of themselves.

Dobrenko, Evgeny. Stalinist Cinema and the Production of History. Museum of the Revolution

Dobrenko, Evgeny. Stalinist Cinema and the Production of History. Museum of the Revolution. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2008.

Dobrenko looks at Stalinist cinema from two perspectives. First, as a political-aesthetic project to construct the narrative of history, to transform images of the past into coherent meanings to mobilize the Soviet audience (hence the production of history). Secondly, as a source for the same images of the past for the contemporary post-Soviet societies (hence museum of the revolution). Dobrenko then speculates why it is imagery that is important and not access to past realities which it might actually provide (but nobody cares). In Introduction, he speculates on the nature of cinematography, in a manner of Society of the Spectacle: Dobrenko quotes someone: “the man who sees and hears not because he has eyes and ears, but because he has at his disposal specific audiovisual systems . . . in fact finds himself at their disposal.” Particularly important is the fact that there’s no need in the knowledge of “true” reality: cinematography creates meanings on the basis of its own “grammar” and “morphology.”

“Stalin introduced a new temporality: the concluded future (a kind of future pluperfect).” Stalin introduced nothing: he just rode the wave. But still Dobrenko notes that the cultural temporality of the 1930s did change, but describes it somehow unclearly. And then he goes into metaphors which explain nothing: “It cannot be ruled out that necrosis is an essential feature of these societies. Be that as it may, too many tranquillisers, antidepressants and other psychotropic drugs are introduced into the social organism. Partly for this reason, societies based on terror are soon worn down. They produce much more history than they can consume. This surplus of history can be likened to high cholesterol levels, leading to atherosclerosis, cardiovascular disease and premature ageing.”

Chapter 2. History with Biography

Biography is a way to transform experience into a narrative; it decreases the role of personal and increases the role of public/social, and it attacks (or, rather, suppresses into silence) alternative ways/versions of life writing. “The metagenre of Stalinist cinema was not the historical-revolutionary film (which reached its brief heyday in the mid-1930s) but precisely the biographical film.” He, consequently, argues that Soviet historical films invariably turned into biographies.

A link between choice of protagonists and foreign political conjuncture of the day. “The military-biographical film became the sole forum for the visualisation of the geopolitical fantasies and phobias of Stalinism.”

“Alexander Nevsky… begins with a striking attempt to distil myth into history, and ends with the distillation of history into myth.” Makes a link between historical construction of these figures through films and corresponding orders of the WWII. Moreover, in Stalin’s wartime addresses, nearly exclusively pre-revolutionary heroes are mentioned, and almost never post-1917, which drastically deepens historical time and changes temporality of the cultural order. Heroes of Stalinist cinematography are, consequently, quite specific: they are functions, they do not experience life, but are themselves a (political/ideological) experience to be consumed by spectators; in this way, Aleksandr Nevsky is not about a real historical figure, its protagonist is patriotism.

Dobrenko then focuses on changed interpretations of the Time of Troubles (from class struggle to anti-Polish struggle) and its visual representation in Minin i Pozharskii by Khanov. Monumental technique of film-making (personification of the famous monument of the Red Square). And a strong foreign political connection: “Minin and Pozharsky and Bogdan Khmelnitsky are above all anti-Polish films; their very origins and reception are impossible to understand outside the context of the Molotov-von Ribbentrop pact and the rout of Poland in 1939.”

But he is still driven by the idea to prove “Russian nationalism” and blinded by this idea: Bogdan Khmelnitsky is about the Ukrainian nation, not Russian, and still he insists: “Poland turned out to be guilty before the Russian people, whatever the circumstances.”

Sometimes his argument is not supported by any evidence at all: “Bogdan Khmelnitsky is not only a story of the history of a ‘fraternal people’; it is also a Ukrainian national epic, and in this capacity the film relied on the tradition of Ukrainian poetic cinema and Ukrainian romantic literature already formed by that time.” Because in the next paragraph, he writes of the use of preceeding tradition of Russian court culture: “The scenes in which Khmelnitsky acts are as if cribbed from the crowd scenes of Russian ‘epic operas’.”

Suvorov is another part of this series of heroic movies. However, another question arises as to what degree all elements of the composition of these movies can be explained through their paradigmatic placement, as in this case: “This army resembles the Soviet army, and Suvorov is transformed into a Chapaev of the seventeenth century. Thus occurred the final rejection of the model set out in Alexander Nevsky.”

Жилище в России: век ХХ. Архитектура и социальная история

Милка Близнакова. Советское жилищное строительство в годы эксперимента: 1918–1933 годы

Жилищная политика в советской России в 20-е гг.: заимствование идей и технологий из разных источников (США, Англия, Франция, анархисты, дореволюционные модели) и провалившиеся попытки их реализации.

Жилищное строительство в эпоху нэпа. Город-сад и дом-сад.

Эбенезер Говард «Города будущего». Рабочие поселки по образцу английских домов-садов. Стремление вынести все вспомогательные помещения (кухня, столовая) в отдельное публичное пространство плюс дополнить его удобствами для освобождения женщины (детские сады, ясли, общая ванная, прачечная).

Попытки (еще дореволюционные) строить фаланстеры по образцу Фурье. Однако бурный рост домов-коммун после революции – всего лишь формальность. Стремление перенести принципы общежития на городское планирование.

Жилищное строительство для культурной революции: новые типы домов с учетом новых семейных ценностей

Изначально продолжение предыдущих тенденций. Уменьшение приватного пространство за счет расширения общественного (в проектах новых архитекторов). Однако с началом индустриализации возникает крен в сторону типизации проектов.

Студенческие общежития и коммуны как экспериментальное поле для новых форм общественной жизни. Стремление полностью уничтожить частное пространство как причину семейного насилия.

Города будущего: города-коммуны

Дебаты по поводу социального переустройства городского пространства. Различные взгляды на совмещение города и сельской местности (деурбанизация, агрогорода), идеи мобильных городов.

Проблема жилья в провинции

Иваново как один из пионеров нового социалистического строительства, поиски новых форм в Закавказье и Средней Азии. Роль иностранных специалистов в разработке новых форм социалистического строительства.

Стивен Коткин. Жилище и субъективный характер его распределения в сталинскую эпоху.

Жилплощадь как инструмент перехода от индивидуальной к коллективной (коммунальной) модели. Государство взяло на себя роль контроля над распределение жилья и в результате жилищный вопрос стал центром отношений между обществом и государством и тем материалом, на котором вырисовывалась структура повседневной жизни. Практика «поощрительного» распределения жилплощади. Использование личных связей; конкуренция между организациями за право распределять жилье.

Влияние жилищного вопроса на все сферы жизни, в том числе брачные отношения (Булгаков). Несовпадение теории (коллективное жилье, где деятельность по стирке/уборке/готовке еды вынесена в специализированные места) с реальностью (отсутствие таких мест).

Борьба с частным жильем (глинобитными поселками) и в то же время появление частного жилищного строительства в качестве поощрения. Изменения в жилищной политике, связанные с пропагандой семьи (начиная с 1936 г.). Использование жилплощади и коммунального проживания для контроля над жителями.

Блэр А. Рубл. От «хрущоб» к коробкам.

Процесс восстановления (?) «ценностей домашнего очага, домашнего уюта, жилищного пространства, семейной, частной жизни, личных привязанностей и вкусов… Семья и личность пытались взять реванш». Рассматривает жилищную программу Хрущева как инструмент в партийной борьбе за власть.

Крупнопанельное строительство как стремление решить жилищный вопрос «промышленными» темпами. Стандартизация строительства. Подчеркивает постоянно недовольство советских граждан жильем—продуктивный ли подход (оценка вместо описания)? «Жизнь в коммуналках в известном смысле отвечала стремлению русских к уюту и домовитости (!!!!)» (147).

Изменение «мебельной политики». Но автор жжет «семьи, переезжавшие из коммуналок, к своему ужасу обнаруживали, что их горячо любимые фамильные вещи выглядят в новых квартирах совершенно неуместно» (там же).

Идея микрорайона: квартира не самоцель, а часть системы, которая приводит к установлению контакта жильцов с городской средой.

Возврат социологии и демографических исследований—осознание того, что среднестатистическая советская семья уменьшается в размерах.

Эстетические претензии к крупнопанельному домостроению.

Александр Высоковский. Уют-не-герой.

Распад домашнего очага после 1917 г. Пафос: «Сегодня, после 70 лет жизни "в рукомойнике", домашний очаг, уют деградировали окончательно, правда, не больше (но и не меньше), чем другие стороны общественной и частной жизни в СССР». Идея «псевдохозяина». Дефицит как культурообразующий принцип советской жилищной культуры (сознания, практики и пр.).

Любопытно, что на 1991 г. (год написания статьи) приводит данные о том, что 80% жителей Твери (как пример) неудовлетворены своими жилищными условиями. Советская квартира как воспроизводство хаоса, а не космоса.

Вот любопытный момент:

«Эстетизацию окружения, в том числе интерьера квартиры, следует признать одним из наиболее сложных и "высоких" способов создания уютного дома. Однако дефицитарное сознание и здесь подбрасывает неожиданные парадоксы. Оказывается, что в массовых стереотипах "художественным потенциалом" обладают стандартные (массового производства), но дефицитные вещи. Это – сложная импортная техника (видео- и аудиомагнитофоны, приемники, проигрыватели), бутылки из-под виски, коробки из-под сигарет и многое другое. Все это вещи абсолютно утилитарные, тиражируемые. Однако зачастую они вообще не используются по прямому назначению (приемник не слушают, сигареты не курят, а коллекционируют). Из-за достаточно высокой дизайнерской декоративности и престижности они используются в иных целях, включены в другой смысловой контекст. Яркие и причудливые, несущие аромат далеких стран, эти вещи выступают в чужих ролях: скульптур, картин, декоративных поделок. И служат они для того же, для чего существует и высокое искусство: для удовлетворения чувства прекрасного, для "переворачивания" повседневности, внесения в нее неожиданных впечатлений. Как правило, они выставляются напоказ на видном месте в публичной части жилища и служат знаком принадлежности к престижной социальной группе» (169).

N.B!

169: «Главный путь к индивидуализации стандартной квартиры с обезличенной массовой мебелью и оборудованием лежит через рукотворность среды… Речь идет буквально обо всем, включая технические элементы оборудования... Многообразие самоделок в типовых квартирах и домах буквально поражает воображение».

170: «Созданное в Стране Советов беспрецедентное по масштабам отчужденности, обезличенности и… желанности жилье по своей сути глубоко дегуманизировано. Обживание такого окружения – жизненный подвиг».

Дача как среда выживания уюта. Рассматривает стремление обзаводиться дачей как эстетическую, а не рациональную категорию.

Jens Andermann and Silke Arnold-de Simine, Introduction : Memory, Community and the New Museum

Jens Andermann and Silke Arnold-de Simine, “Introduction : Memory, Community and the New Museum,” Theory Culture Society 2012 29: 3

New museums as part of the “postmodern shift from authoritative master discourses to the horizontal, practice-related notions of memory, place, and community.”

Narrativization and performativity of museum exhibitions to convey new meanings of horizontal, instead of vertical, model of sense-making. Museums as community formation, “making individual and collective audiences recognize themselves as subjects of rights and, thus, contributing to the democratization of culture and society.” “Many ‘new museums’ redefine their functions in and for communities as spaces of memory, exemplifying the postmodern shift from authoritative master discourses to the horizontal, practice-related notions of memory, place and community.”

Concepts of “social memory/communicative memory,” “postmemory,” “prosthetic memory” as different explanations of transfer of (traumatic) knowledge/meanings between generations. The idea of “prosthetic memory” explains how past experiences transmitted through stories/photography/museum exhibitions participate in the making of human subjectivity. “the museum has undoubtedly become one of the vital social institutions responsible for transforming living memory into institutionally constructed and sustained commemorative practices which enact and give substance to a group identity.” Still, museums are always part of the public space and capitalist culture, and instead of ‘reminding’ communities what they would like to forget, they often conform to stereotypical images, to what communities want to know of themselves.

Калинин И. Угнетенные должны говорить (массовый призыв в литературу и формирование советского субъекта, 1920-е –начало 1930-х годов)

Калинин И. Угнетенные должны говорить (массовый призыв в литературу и формирование советского субъекта, 1920-е –начало 1930-х годов) // Практики внутренней колонизации в культурной истории России / Сборник под редакцией А. Эткинда, И. Кукулина, Д. Уфельмана. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Авторский посыл: значимым моментом в описании раннесоветской субъективности должна стать «концептуализация разрыва, располагающегося между индивидом, -- обретающим речь, а вместе с ней и субъективность, -- и тем языком, который делает эту речь социально значимой… Формирование «я» (процесс субъективации) должно быть описано не только исходя из того, кто выступает инстанцией этого конструирования (индивид, идеологические аппараты государства или его репрессивные органы ), но и из того, что является дискурсивным материалом этого конструирования, как организовано пространство дискурса, внутри которого осуществляется это свободное формирование «я»».

Спорно: «Возникала внутренне парадоксальная ситуация: если прежде (до прихода к власти большевиков) индивид становился субъектом ровно в той степени, в какой он подчинялся властному порядку и таким образом мог говорить от лица власти, то теперь сама власть становилась Субъектом, голос которого возникал только в связи с тем, что он озвучивал волю бывших угнетенных, и в этом смысле утверждал себя как голос Субъекта, пребывающего в становлении, то есть в процессе субъективации» - а как же отчуждение власти, присутствовавшее с самого начала?

В случае с формирование большевистской идеологии, речь идет о «двойном отражении» по Альтюссеру: коллективный Субъект (идеология) является производством (и отражением) индивидуальных субъектов, которые видят в нем свой собственным образ; в то же время коллективный Субъект (идеология) формирует индивидуальных субъектов по своему образу и подобию. Здесь как раз «живое творчество масс» и встречало с порядком дискурса, прежде им недоступным. Идея аналогичная идее «порядка дискурса» Фуко, который говорит о дискурсе как власти как таковой, но при этом дискурс нуждается в авторе (автор как функция реализации дискурса, «функция-автор»), так как без автора он не конституируется, на формируется, не появляется и не воспроизводится. «Между автором и дискурсом устанавливаются зеркальные, хотя и несимметричные отношения: первый возникает как функция упорядочивания второго, при этом дискурс нуждается в говорящем, поскольку именно его фигура позволяет дискурсу раз за разом воспроизводить собственный порядок».

«Иными словами, субъективация, возникающая как результат приобщения к дискурсу (Фуко) или идеологии (Альтюссер), есть такое производство субъекта, которое не просто односторонне воздействует на индивидуума, являясь формой господства, но и «запускает», приводит в действие субъекта как такового. Таким образом его дискурсивная и идеологическая идентичность оказывается одновременно и пространством его автономии и формой его регуляции».

Проблема освоения языковых форм подчиненными классами, по Гаятри Спивак  «Логика отношений между языком и господством состоит в том, что угнетенные не просто лишены права на публичное политическое представительство, но лишены собственного языка, позволяющего им реально вступить в это право после того, как формально оно им предоставляется. Они оказываются в ситуации, когда предметная интенциональность их высказывания читается, не исходя из ее собственной структуры, а в соответствии со структурой господствующего языка. А такое «чтение» нейтрализует их протест против установившейся власти. Поэтому приобщение к порядку дискурса и каналам социальной коммуникации приводит не столько к освобождению угнетенных, сколько к еще одному, символическому, подчинению, -- на этот раз к подчинению правилам чужого языка и тем отношениям господства/угнетения, которые отложились в его регулятивных формах».

Иными словами, процесс становления субъекта (субъективация) – это всегда процесс подчинения чужом порядку дискурсу, который происходит через приобщение к уже существующему порядку репрезентации, созданному кем-то другим и отразившим отношения господства и подчинения. Особенности ранней советской эпохи заключается в том, что эти механизмы были выведены наружу: дисциплинирующие и нормализующие практики власти подчеркнуто эксплицитны, поскольку утопичны. Более того, советские идеологи стремились заставить «немого» пролетария говорить – т.е. вовлечь его в речевую деятельность, за которой стояло бы освоение дискурсивного порядка. «подчинение осуществляется не через вытеснение в социальную немоту, но через настойчивое побуждение к речи; не через лишение права говорить, но наоборот, -- через конституирование обязанности говорить. Однако механизмы вменения этой обязанности и понимание того, что и как должен говорить этот подвергающийся одновременно и (социальному) освобождению и (дискурсивному) подчинению человек, понимались по-разному».

Почему важны литературные споры 1920-х гг. и политика рубежа 20-30-х гг.: «субъектом, вокруг которого велись литературные баталии эпохи, был не советский писатель, а советский человек как таковой». Движение рабселькоров как средство добровольной социалистической субъективации.  Дальше – почему именно рабселькоры важны для формалистов: ««учеба у собственной рабочей профессии», освобождение которой от эксплуатации переводит ее из плана автоматизированного труда в творческий план культурного производства. Теперь угнетенные могли говорить, обретя язык в той сфере, которая прежде и была эпицентром самого угнетения, -- в сфере их непосредственной трудовой практики».

Дальше Калинин обсуждает несколько интерпретация вопроса Спивак «Могут ли угнетенные говорить»: «Могут ли угнетатели говорить» (Третьяков) и «Могут ли угнетенные быть услышанными», если их речь необходимо переводить на смыслы господствующего дискурса.  Отсюда критика формалистами профессионализации пролетарских писателей: «путь нормативной идеологической субъективации, сводящийся к возникновению новых «социальных лифтов» и делающий из «немого» пролетария овладевшего дискурсивным ремеслом писателя, оценивается Шкловским как производство «мертворожденных» -- рожденных насилием -- субъектов, встроенных в прежнюю систему воспроизводства условий производства, то есть в те идеологические аппараты государства (одним из которых является литература), которые новой власти достались в наследство от старого режима».

В отличие от ЛЕФа, РАПП – это «нормативную версию субъективации советского человека, ретранслирующую базовые установки официального партийного дискурса, говорящего о том, как становятся «настоящим ленинцем», «настоящим партийцем», «настоящим советским человеком»».

Из-за того, что процесс субъективации никогда не бывает окончательным и всегда остается некий остаток, не проработанный механизмом подчинения, возникает необходимость (или неизбежность?) постоянного возобновления субъективации—что является механизмом, укрепляющим власть. С другой стороны, это дает индивидууму некую пластичность в сборке своего «я», «которое было бы вписано в подвижную диалектику меняющегося праксиса, а не только в жесткую логику политической лояльности и идеологической индоктринированности». Отсюда необходимость различия между «идентичностью» и «субъектностью» (по Батлеру): «В отличие от раз и навсегда “приклеенной” идентичности, субъектность существует лишь как эффект субъективации, т.е. как результат постоянного повторения процесса производства и подчинения субъекта». ЛЕФ пытался формировать субъектность, РАПП – идентичность новых пролетарских писателей. Если ЛЕФовцы признавали акт действия как акт письма, и стиль описания становился неважным (литература факта), то РАППовцы именно приобщение к стилю/стилистике рассматривали как чрезвычайно важный инструмент в «становлении» советского рабочего как сознательного советского субъекта. Усвоение РАППовцами и их питомцами форм дореволюционной литературы Калинин рассматривает через метафоры постколониализма, как «простая культурная экспроприация, состоящая в национализации бывшего «колониального» наследия»--разительный контраст с ЛЕФом, который считал, что производственная практика даст пролетарскому писателю собственные формы письма. У РАППа сейчас и соцреализма потом «Для того, чтобы стать «пролетарским писателем» (и утвердиться в этой новой идентичности), нужно научиться идейно правильно и «художественно» оформлять свою производственную практику, то есть научиться видеть ее сквозь готовые клише официального дискурса».

В результате многосторонних векторов культурной революции, «траектории социальной эмансипации и культурной нормализации, просвещения и индоктринации, стихийной самодеятельности масс и рационального администрирования со стороны государственного аппарата оказывались сложно переплетены в общем процессе модернизации и культурной революции».